История 'вредительства' и ареста моего деда в начале 1930-х в этом очерке.

 Некоторые подробности об отце, нашей семье и о реалиях 1960-х годов — в очерке "Портрет Окуджавы".

Откуда я?

Я жутко жалею, что мало расспрашивал своих родителей про предков и историю нашего рода, пока они были живы. Все было как-то недосуг, они были заняты, я был занят, и они не очень любили вести задушевные разговоры. А после смерти отца я обнаружил, что он взял и уничтожил не только личные письма и фотографии, но даже и свои собственные черновики, за что мне в последующие годы неоднократно доставалось от Володи Борисова, архивариуса по призванию. Но поздно — как выразился Игорь Всеволодович Можейко, рукописи все же горят. Тем не менее кое-какие крохи я наскреб.

Одно из первых воспоминаний моего детства — как дядя Леня, горький пьяница и отец двоих неугомонных отпрысков, с которыми я играл в песочнице на заднем дворе нашего престижного по тем временам дома на Палихе, приняв, видимо, очередную порцию чего-то крепенького, стоял около ведущей на второй этаж лестницы своего барака, расположенного сразу за нашим домом, и кричал на меня, показывая перочинный ножик, "жиденок, иди сюда, я тебе яйца отрежу". Я, помню, даже не очень испугался — этот эффект, когда миры детей и взрослых, в общем, мало пересекаются, описан биологами: например, стаи бездомных собак обычно игнорируют не только людей, но и даже своих домашних сородичей — не конкуренты они им. Точно так же пятилетний Юрочка не был конкурентом дяде Лене, и на него можно было просто не обращать внимания. И я даже не очень понимал тогда, что именно он хочет мне отрезать, но на задний двор после этого дела на всякий случай ходить перестал.

Тут надо пояснить, что родился я на Палихе, в доме 2а. Это такая улочка в Москве, напротив Бутырской тюрьмы, недалеко от метро "Новослободская", и нравы, царившие на ней, лучше всего описал Высоцкий в своих ранних песнях, который жил совсем недалеко, на Мещанской, где ситуация была совершенно аналогичной (помните гениальное "а у нее отец полковником, а у него — пожарником..."). Что касается выступления дяди Лени, то на много лет я вообще забыл о существовании подобных проблем, и вплоть до окончания института не подозревал, что меня, оказывается, можно причислить к какой-то там особой национальности. Мы все совершенно спокойно уживались и в школе и в институте, влюблялись, трахались, вообще не обращая внимания на национальность. Это я потом понял, что моя первая жена Марина Надеева была наполовину татаркой (скорее уже даже после развода понял), а некая знакомая, грудастая и симпатичная девушка Лена, скрипачка и вообще замечательный человек, теперь мама троих прелестных детей и преподаватель биологии — была армянкой. Какое мне дело было до их национальности вообще?
 

Мама

Мать моя, Татьяна Петровна Чеховская, была наполовину русская дворянка (Лазарева — какой именно ветви, не знаю), а наполовину хохлушка — украинка, правда, с севера, из Донбасса, что у хохлов не считается совсем настоящими украинцами. По слухам, все ее родственники из дворян умудрились сбежать, кажется, в Канаду еще до начала настоящих репрессий насчет дворянской крови, а одна только ее мать, полюбившая перспективного и пробивного хохла Петю Чеховского (позднее он семью бросил, завел новую и стал аж чуть ли не министром угольной промышленности, не могу проверить), осталась в стране. Петр Чеховской был начальником шахты в конце тридцатых, потом после войны перебрался в Москву в министерство, но оставил старую семью не совсем, даже я его помню, потому что он помог, во-первых, матери тоже перебраться в Москву и даже получить комнату где-то на Колхозной. Эту комнату они тогда делили с Машей Калининой из Твери, моим любимым в детстве взрослым человеком — вот уж кто был прирожденным преподавателем и учителем! Маша могла часами возюкаться возле меня, читая вслух книжки и рассказывая сказки, а после они как-то сразу расстались, и я ее потом встретил уже лет через сорок, на похоронах матери, она так в Твери и осталась, став директором школы, что ли. Во-вторых, я у украинского деда однажды жил целый месяц, классе во втором, где-то на Соколе, на Песчаных, когда моя бабка заболела, и даже подружился с его сынишками от второй жены. Они, фактически мои дядья, были, разумеется, старше меня, но разница в возрасте была все же не столь большой, чтобы совсем не иметь общих интересов. Андрей Чеховской, помню, тогда учился классе в пятом и страстно любил издеваться над ихней домработницей — выскакивал на кухню из-за двери и стрелял в нее из трубочки шариком жеваной бумаги или воспроизводил недавно показанный ему в школе опыт, когда нагревают на огне пробирку с водой, заткнутую пробкой, и пробка выстреливает — разумеется, в спину бедной женщине, которая как раз в это время делала нам котлеты. К сожалению, не помню, как ее звали, но она сносила все это дело с удивительным и добродушным спокойствием, за что мы все ее по-настоящему любили.

И вот еще провал в моей жизни — после того месяца жизни я больше никогда не встречался ни с кем из них (по слухам, Андрей потом стал кинооператором), мама окончательно рассорилась со своим отцом и больше мы не виделись.

Мать рассказывала, что ее первое детское воспоминание заключалось в том, что она видит белую ванну (представляете себе ванну в частном доме в Донбассе середины тридцатых годов, ага? но все же начальник шахты, да) и по этой ванне ползут черные тараканы. Если кто опять же не знает, то черный таракан — не чета современному вытеснившему его рыжему пруссаку. У меня была тоже одна встреча с черным тараканом, когда уже в семидесятых я заведовал небольшой учебной лабораторией аналоговых вычислительных машин, размещавшейся в подвале на улице Усачева, и однажды заглянул за ряд этих машин, стоявших на длинном таком столе. С тараканом мы встретились глаз в глаз — для обоих встреча эта была ошеломляющей. Я упал назад, опрокинув стоявшие сзади стулья, а таракан, размером примерно сантиметров пять, куда-то исчез навсегда. Потому я очень хорошо понимаю ощущение, которое испытала моя мама в детстве, и видимо из-за этого у нас в доме на Палихе никогда не было тараканов, даже если ради этого приходилось терпеть запах керосина и разной химической дряни, которой нас снабжала знакомая кандидат наук Римма Салова.

В эвакуацию мою маму с ее мамой-дворянкой (дед их к тому времени хоть и бросил, но не забыл) везли в эшелоне по почти стандартному образцу, который можно встретить в любых воспоминаниях того времени. Месяцы медленного движения по забитым дорогам, постоянная боязнь, отойдя от поезда, опоздать, когда ему вдруг вздумается тронуться, но одна деталь из ее скупых воспоминаний мне запомнилась. У них еще в начале пути из Украины в вагон, набитый женщинами и детьми всяких более-менее ответственных работников, кинули мешок пшена и ящик консервов "шпроты в масле". Они не голодали в прямом смысле этого слова, даже иногда кормили других, из менее "ответственных" вагонов. Но моя мама до самого конца жизни больше никогда не варила пшенную кашу и на дух не переносила шпрот.

Мать работала в "Вокруг света", после в "Искателе" (литературное, в основном, детективно-фантастического направления приложение к "Вокруг света", у меня до некоторого времени стояли эти переплетенные отцом книжечки, занимая целую полку, но с ними пришлось расстаться, так и ни разу и не раскрыв). Потом мать ушла в "Знание-Сила", где и проработала в качестве сначала редактора отдела, занимавшегося биологией и смежными науками, а после — в качестве ответственного секретаря, до самой смерти. Между прочим, с ее работой в "Вокруг Света" связано одно событие: когда мне было лет 10-12, редакция переезжала в новое помещение. И музей журнала на время переезда разместили в нашей квартире, как самой территориально близкой к "Молодой гвардии". Это произвело на меня большое впечатление: как раз тогда я всерьез увлекался географией, мог перечислить наизусть (это такое шоу для гостей было) все столицы всех стран мира и зачитал до дырок самые скучные произведения Майн-Рида (типа "Охотников за растениями"). Мог ли я предположить, что впоследствии все же попаду в самые настоящие тропики и совершу кругосветное путешествие? Но это оказалось так непохоже на Майн-Рида...

Зато через сорок лет после того, как оттуда ушла моя мама, состоялось уже мое сотрудничество с "Вокруг света": мне довелось написать для журнала одну из самых нашумевших статей про катастрофу на Саяно-Шушенской ГЭС, за которую удостоился а) экскурсии на Загорскую ГАЭС; б) сиятельного выговора со стороны директора "РусГидро". Составляя в 2011 году поздравление от "Новой газеты" к 150-летию журнала, я чувствовал себя, как должник, которому удалось хоть немного расплатиться с тем, кому бесконечно обязан. (Примечание от 2023 года: в большинстве архивных публикаций иллюстрации, увы, утрачиваются: это самая крупная беда современного интернета. Если кому интересно, по персональной просьбе могу восстановить.)

Бабка и дед

Бабка моя по отцу, Татьяна Антоновна Гуринова, была отчасти полька, наполовину русская. Сохранять девичью фамилию при выходе замуж стало семейной традицией, и мать моя этому следовала, и все мои жены тоже; однако в свидетельстве о рождении отца она фигурирует под фамилией "Ревич" (вероятнее всего она сменила фамилию обратно на девичью во время эпопеи с арестом мужа, см. ссылку перед началом статьи). Поляком был ее дед по материнской линии, носивший фамилию Савицкий (какой именно ветви этой распространеной фамилии — неизвестно). Согласно легенде, он проиграл свое имение в карты. Деда своего по отцу, того самого, Александра Осиповича Ревича, я помню немногим лучше, чем Петра Чеховского, по одной простой причине — он умер, когда мне было пять лет. Есть какая-то генетически предопределенная судьба у людей: знаете, наверное, истории про Хемингуэевского отца, который покончил жизнь самоубийством, через много лет сам Хемингуэй сделал то же самое, а еще через двадцать лет его дочь, Мэри. Мой дед умер, таская кирпичи для дачи в Жаворонках, хотя ему категорически было врачами предписано никаких тяжестей не поднимать. Совершенно аналогично мой отец — через много лет — замерз в лесу около нашей деревни Кафтинский Городок, пытаясь выяснить, что случилось с нашей избушкой, когда ему пришла телеграмма насчет того, что ее ограбили. Возможно, и мне не избежать этой судьбы, помру, наверное, на женином огороде, пытаясь очередной раз поставить ей палочки для гороха...

Дед Александр Осипович в сороковые-пятидесятые годы был главным механиком завода "Кожемит" (который, в частности, снабжал кирзой всю Красную, а потом Советскую Армию). В 1930 году он был арестован, но уже в 1932 полностью реабилирован (см. по этому поводу отдельный очерк "История 'вредительства' и ареста моего деда"). Об истории с арестом мы все (младшие члены семьи, включая отца и мать) ничего не знали, бабка, умершая в 1986 году, так ни словом и не обмолвилась. И только в 2023 году Катя раскопала обе истории (также и лилькиного деда Андреева Дмитрия Евгеньвича, расстрелянного в 1937) и скопировала на мобильник оба дела.

Это обстоятельство вкупе с сомнительным национальным происхождением заставило его всю жизнь бояться снова оказаться напротив своего дома (напомню, что дом на Палихе находился через перекресток от Бутырской тюрьмы). И история тридцатых вполне могда повториться, не миновала бы его участь прочих "космополитов" в конце сороковых, но судьба оказалась благосклонной. В данном случае судьба выступила в лице Косыгина, тогда наркома (или уже министра?) текстильной промышленности. Деда моего попросили сделать на коллегии министерства доклад о положении дел в обеспечении текстильных производств станочным оборудованием. Влезая в его шкуру из сегодняшнего дня, я отлично понимаю деда. Он тяжело вздохнул и сделал абсолютно честный доклад, о том, что станки совершенно изношены, что никакая наша технология не годится для производства современных вещей, и что для дальнейшего развития оборудование надо покупать на Западе. Он понимал, что его дальнейшая судьба не зависит от того, какого направления доклад он сделает — если бы он рассказал, какие у нас там где-нибудь в Кимрах замечательные технологи, ничего бы и не изменилось. И тогда — это было еще до моего рождения — моя семья уже приготовилась к его аресту. Но Косыгин (известный потом, как Предсовмин и автор провалившейся реформы шестидесятых) неожиданно его поддержал. И деда не арестовали. Но все эти истории, уверен, и привели к тому, что он умер от перетаскивания кирпичей в возрасте шестидесяти с небольшим лет.

Отец

Мой отец со времен своей молодости участвовал во всяких туристических делах — побывал даже альпинистом первого разряда, и первые его публикации, как журналиста, были именно в сборнике "Туристские тропы". Тогда это было модно. Вместе с матерью или по отдельности они побывали во всех популярных среди туристов горных массивах — от Кавказа до Саян и Памира. Помню гениальный рассказ матери про какие-то теплые источники в абсолютно дикой местности на Алтае, на которые они наткнулись после недели перехода по тайге и на каждом из этих источников стояла аккуратная рукописная табличка: "От головы" или "От живота". Они немедленно с наслаждением разоблачились (неделю в тайге с рюкзаками, представляете?), уже не обращая внимания, кто мужчина, а кто женщина, и рухнули в эти самые источники. Мать с ядовитым удовольствием потом рассказывала, что они все опухли так, как бывает при слоновой болезни, и опухоль спала только через сутки, не меньше — источники и правда оказались целебными, в них нельзя было проводить больше десяти минут, а они там плескались, как в домашней ванне, не меньше двух часов...

Но это так, к слову, а параллельно мой отец был ведь еще и довольно известным журналистом, работал, как-никак в "Литературке", самой прогрессивной газете того времени. Из "Литературки" ему пришлось уйти вместе со всей командой в знак протеста против письма насчет Солженицина (каковой случай сам Солженицин описывает в книжке "Бодался теленок с дубом"), он проработал недели две в "Науке и Жизни", потом сразу, кажется, ушел в "Советский экран", если не ошибаюсь. И он в молодости даже написал культовую туристическую песню "Перепеты все песни", музыка считается народная (хотя bards.ru и утверждает, что ее автор — некто Виктор Лебедев, видимо, сокурсник отца и матери). Была такая история, когда они, уже в шестидесятых, встретились с Юлием Кимом на тусовке в Дубне, Ким эту песню запел, и когда ему сказали, что автор сидит напротив, то Ким просто обалдел — он был уверен, что автора не существует. Сейчас эта песня переиздается во всех сборниках, мне с упорным постоянством то звонят, то пишут по электронной почте разные составители... Ее даже умудрились использовать в рекламе туристической фирмы (сейчас, правда, ссылка уже не работает).

Одновременно отец увлекся фантастикой, стал чуть ли не первым профессиональным критиком по этой части, перезнакомился со всеми фантастами, включая и Стругацких. Помню, как Борис Стругацкий приехал из своего Питера, они собрались у нас, и вдвоем с Аркадием надписали лично мне книжку "Страна багровых туч", которую я страстно любил тогда и люблю сейчас, несмотря даже на то, что сам Борис Натанович отзывается о ней негативно. Но надпись оказала на меня (мне было что-то лет двенадцать тогда) не меньшее влияние в жизни, чем само их творчество (см. на фото).
О жизни и деятельности моего отца вы можете прочесть здесь.
 
Скелет в шкафу
Была в нашей семье и своя тайна. Теперь это уже, конечно, не тайна, но я, честное слово, ничего не знал лет до двадцати. Справа расположена фотография моей бабки Татьяны Антоновны и ее сестры Ольги Антоновны в младенческом возрасте. Так вот эта самая Ольга Антоновна, очевидно, унаследовала легкомысленный нрав своего польского предка. Никаких подробностей я не знаю, но в результате в нашей семье оказался Витя. Официально (и формально по документам) он считался братом моего отца, даже отчество у него такое же — Александрович (в детстве я его звал почему-то "Дюбака"). Кто его отец — неведомо (мне). Ольгу Антоновну, старушку с живыми и пронзительно-голубыми глазами, я видел один раз в жизни — на похоронах бабки в 1986 году. Мы и не подозревали, что Витя поддерживает с ней отношения. Вся эта история имела классически неприятное развитие, о котором не хочется говорить, потому что все давно уже в прошлом. Мы все были в наилучших отношениях, я довольно часто виделся с Витей и его женой Тасей, которая, несмотря на нелегкую жизнь, никогда не переставала улыбаться. Витя скончался в 2008 году, Тася — в конце января 2014 года фактически на моих руках. Есть у них и сын, Сережа — когда-то я был у него на свадьбе, и у него где-то растет сын, хотя с женой они расстались.

Андрей

Когда мне было двенадцать лет, у меня родился брат Андрей, с которым мы и сейчас лучшие друзья. Разница в возрасте — большая даже, чем у братьев Стругацких — не позволяла нам в то время иметь общие интересы. Но Андрей получил еще в четыре года от моей матери прозвище "министр". И он действительно в конце концов стал старшим в семье, и руководил нами всеми: и отцом и матерью, он устроил на работу мою жену и давал работу мне, когда мы уже собирались подохнуть от голода в начале 90-х (шутка, конечно, но об этом после), и все без исключения знакомые и даже не очень не обошлись без его внимания.

С маленьким Андреем мы жили тогда в поселке Шереметьевский (по Савеловской дороге), рядом со знаменитым аэропортом, но с другой его стороны, откуда самолеты заходят на посадку. Там была такая территория, принадлежавшая "Литературке" — с дюжину казенных дач, которые сдавались за приемлемую цену всяким работникам пера, причем в несезон — зимой — дачи вообще в большинстве пустовали и только использовались некоторыми энтузиастами по типу дома творчества. Об этом поселке есть несколько хороших воспоминаний (например, Бенедикта Сарнова в газете "Литература"). В основном зиму я там и помню — мать с маленьким Андреем, пеленки и простыни, сушившиеся на ярком солнце при минус двадцати градусах и имевшие после этого такой специфический и очень приятный запах, и писателя-приключенца Виктора Смирнова, который делил с нами дачу. У Смирнова была жена-любовница, симпатичная и полногрудая Лидия Чешкова, она проработала в "Вокруг Света" до самого последнего времени, я даже виделся с ней несколько лет назад. По выходным дача наполнялась всеми этими взрослыми, включая моего отца и дым стоял коромыслом. Было жутко весело, мы играли с сыном Чешковой Костей и выдумывали всякие штуки.

Мать моя, вечно занятая, нашла тогда няньку для Андрея, Марию Александровну, простую деревенскую женщину, которая была одним из самых выдающихся и независимых личностей, которых я в жизни встречал (тут они с Андреем нашли друг друга, это да). Думаю, что, подобно английской королеве, она бы чувствовала себя непринужденно хоть на приеме во дворце, хоть на Съезде писателей. Притом, что она была не слишком грамотной, но и без чтения книжек знала о жизни абсолютно все. (Помню, как она по какому-то поводу выговаривала моей матери, и мать — о, чудо! — спокойно это сносила). Не имея собственных детей, она профессионально занималась воспитанием чужих, причем не старалась заработать на этом больших денег, ей нравился сам процесс — родители бы платили на пропитание, и ладно. Благо жила совсем рядом с тем самом поселком писателей в собственной половине дома. Андрей у нее прожил до самой школы, после много ездил туда на все каникулы и почти в Москве не появлялся — Шереметьевка стала для него тем же самым, чем для меня Жаворонки. И мне самому Мария Александровна очень много дала — я уже в женатом состоянии, повинуясь какому-то порыву, иногда приезжал к ней, захватив с собой четвертинку, и она кормила меня совершенно замечательными котлетами (после я таких никогда ни у кого не ел), и она, приняв стопочку, играла на мандолине (можете себе представить!) и пела мне деревенские частушки, не всегда даже и приличные. Потом она как-то быстро постарела, переехала к брату на Левобережную и вскоре умерла.

Кстати, характер Андрея и их взаимоотношения с Марией Александровной очень точно характеризует вот какая история. Рассказываю со слов Галины Шевелевой, сотрудника "Знание-сила", сам не видел. Вечно занятая моя мать однажды несколько недель не появлялась в Шереметьевке и у них там кончились деньги. Обозленная (но всегда все понимающая) Мария Александровна сделала фантастический ход. Она собрала Андрея и отправила его в Москву, к маме. Андрей, только что, кажется, начавший учиться в школе, самостоятельно доехал на электричке до Савеловского с рюкзачком за плечами и приперся прямо к матери в редакцию ("Знание-сила" тогда помещалось на Самотеке, в подвале большой кирпичной башни). Получив деньги, он деловито заявил, что ему некогда, потому что Мария Александровна еще просила его купить в Москве сыра и колбасы, и отвалил обратно. Все редакционные женщины, как мы сейчас любим говорить, просто отпали. Они-то привыкли звонить своим отпрыскам по три раза на дню с вопросами типа "а ты уроки сделал? а газ под кастрюлей выключил? а что тебе сегодня в дневнике написали?" и т. п. Да, мать моя никогда не была тем, что характеризуется словом "наседка"...

Близкие

Мою жену зовут Лиля Андронова. То есть это все ее зовут так, а на самом деле ее зовут Елизавета, что вызывает обычно массу вопросов — отец, к примеру, так и не привык к этому, и всегда звал ее "по-правильному" — Лиза. Лиля — один из самых интересных людей, которых я встречал в жизни. Уникальная ее особенность заключается в том, что она помнит абсолютно все про всех людей, которых она когда-нибудь встречала. Кроме того, она в людях очень хорошо разбирается и вообще к ним хорошо относится — без излишнего осуждения. Если мне пришлось учиться умению контачить с людьми и разбираться в них, то ей это просто дано.

А нашу дочку зовут Катя, и она очень крутая. Всюду ездит на иномарках и, наконец, в 2006 году решила выйти замуж и родить мне внука.

Жену моего брата тоже зовут Катя Ревич, а их сына тоже — Юра Ревич. Так что нас много. Вот с внуком немного не сложилось — он хоть и Андрей, но Волков. Не страшно, Волков — тоже неплохо. Сейчас (в 2003 году) он уже большой и длинный (выше всех в семье) и учится в Московском университете. Надеюсь, что наши дети, когда вырастут, перегонят нас с отцом по количеству ссылок на Яндексе. Кстати, пользуясь случаем, хочу ответить на один часто задаваемый вопрос: нет, поэт и переводчик Александр Ревич — не наш родственник.

А вот это внизу — моя замечательная теща, Ирина Дмитриевна, а также моя дочка Катя и моя племяшка Саша Андронова. Теперь они уже большие, конечно. Ирина Дмитриевна умерла в 2013 году, а некоторые сведения о ее растрелянном отце вы можете узнать из очерка про деда по приведенной выше ссылке.

Top