|
|
Началась это с того, что моя дочка Катя озаботилась историей семьи. В 'Списке жертв политических репрессий' она разыскала обоих прадедов: со стороны мамы Андреева Дмитрия Евгеньевича (1902-1937) и с моей стороны Ревича Александра Осиповича (1894-1958). Про Андреева, расстрелянного 26 ноября 1937 (как сейчас выяснилось, основанием для обвинения стала связь в начале 1920-х с партией левых эсеров), мы были осведомлены, хотя и без подробностей: его жена, катина прабабушка Мария Михайловна Балашова добилась пересмотра дела и реабилитации мужа еще в 1956 году. Но дело 'левоэсеровского подполья' (в 1937 году уже, конечно, давно не существовавшего) было острополитическим и достаточно громким, происходившее в Горьком было лишь его небольшой частью. К нему даже привлекалась пребывавшая в ссылке в Уфе легендарная террористка и бывший лидер левых эсеров Мария Спиридонова (протоколы показаний этой арестантки с сорокалетним стажем, безусловно, одна из самых впечатляющих страниц всего процесса — Спиридонова громогласно отрицала абсолютно все обвинения). Любопытно, что Спиридонова 'отделалась' 25 годами, и в 1941 была расстреляна в Орле в числе других политзеков, ввиду невозможности их вывезти перед наступающими немцами. А вот Андреев и два его 'подельника' были расстреляны. Родственники в таких случаях обычно получали уведомление '10 лет без права переписки' (что и означало расстрел), но в данном случае судьба Дмитрия Евгеньевича так и оставалась неизвестной вплоть до пересмотра в 1956 году.
А вот нахождение в этом списке моего деда стало полной неожиданностью в первую очередь для меня: никто никогда не упоминал ни о каких арестах и отсидках. Конечно, это 'вегетарианское' начало тридцатых и дело было не политическое, а просто 'о вредительстве' на производстве, потому в тени громких дел 'Шахтинского' и 'дела Промпартии', распиаренных большевистскими СМИ (а также нескольких десятков аналогичных, не столь известных) оно вообще не прозвучало. Сначала я даже не поверил, сочтя простым совпадением, тем более, что в некоторых сохранившихся документах дед именуется 'Иосифовичем', к чему я привык, как к более грамотному написанию, хотя, как подтвердилось, зря: 'Осип' действительно всего лишь простонародное упрощение 'Иосифа', но дед по паспорту был все-таки 'Осиповичем'.
После этого Катя обратилась в ФСБ и выяснила, что документы обоих прадедов хранятся в одном месте — в архиве ФСБ в Нижнем Новгороде. Она не поленилась туда съездить несколько раз и скопировать оба дела (мобильником со штатива). В результате мы получили возможность ознакомиться в подробностях с этими делами: арх. номера ? 18527 (собственно следственное дело) и 18528 (обвинительное заключение) по А. О. Ревичу и ? 5281 по Д. Е. Андрееву.
Положа руку на сердце, 'левоэсеровское' дело Андреева ярче и типичней для характеристики времен 'большого террора' — пересмотр 1956 года показал, что участие Андреева в каком-то там 'подполье' целиком и полностью высосано из пальца начальником отдела областного НКВД Мартыновым (в 1939 году сам Мартынов расстрелян по обвинению в 'фальсификации случайных дел'). Но далее я подробно излагаю именно историю А. О. Ревича — во-первых, кроме 'Шахтинского дела' и 'Промпартии' никто уже ничего о тех годах не помнит; во-вторых, это дело есть отличная иллюстрация к обстановке, складывавшейся в стране в тридцатые годы.
Краткая биография
Мой дед Александр Осипович Ревич, как видно на картинке из дела выше, родился в г. Бердичеве в 1894 году. Отец — провизор, еще в семье три сестры. В 1912 году окончил Бердичевское коммерческое училище с золотой медалью. С 1913 до 1920 года с перерывом в 1917-18 годах учился в Харьковском Технологическом институте. Согласно его собственноручной автобиографии, в 1917-18 годах был близок к марксистским кружкам, даже был членом РСДРП (правда, меньшевистского крыла, к которому образованная еврейская молодежь больше тяготела). В 1922 году временно вернулся в Бердичев; с 1923 по 1927 работал в киевском 'Металлотресте'. С начала 1928 по апрель 1930 — в Нижнем Новгороде (где в 1929-м родился мой отец, Всеволод Александрович), с апреля 1930 перевелся в Москву на завод 'Электросвет'. В Москве первоначально проживал в городе Лосиноостровск на Троицком шоссе, д. 88 (Троицкое шоссе — часть современного Ярославского шоссе и Проспекта Мира). Судя по всему, дом ?88 по Троицкому шоссе был отдельный (в одном из документов указана кв. 1 явно по ошибке) и частный — в протоколе об описи имущества в феврале 1931 в графе 'Владелец' стоит подпись Гуриновой. Т.к. бабка к февралю сменить фамилию обратно на девичью явно не успевала (и осенью 1931-го она будет еще фигурировать, как "Ревич", см. далее), то, возможно, дом был записан на тещу Эмилию Антоновну.
Завод 'Электросвет' (позднее 'Электролуч') им. П. Н. Яблочкова размещался на Б. Пироговской (вопреки напрашивающемуся мнению, к Московскому электроламповому заводу на Электрозаводской никакого отношения никогда не имел), производил всякие светильники, как раз в 1929 году стал официально числиться за электротехнической промышленностью. Вероятно, дед был в числе квалифицированных кадров, привлеченных к модернизации завода. Завод довольно знаменитый: продукция использовалась при оборудовании московского метрополитена, устройстве освещения помещений Кремля и подсветки звёзд на кремлёвских башнях.
Арестовали деда в декабре 1930 года.
Что это было?
Тут я вынужден прерваться и сделать некое отступление, касающееся обстановки тех времен и причин, по которым раскручивающийся маховик террора тридцатых начался именно с наступления на инженерно-техническую интеллигенцию. Прошу заранее извинений у читателя за затяжку, но без этого вступления будет совершенно непонятно, откуда что появилось и почему в данном случае закончилось: так, как закончилось.
Техническая интеллигенция с самого начала была, естественно, в оппозиции к большевикам. Конечно, инженеры не были монархистами, возвращения царской власти не желали — они тяготели к демократическо-республиканскому строю с технически образованной прагматически настроенной верхушкой (теми, кого сейчас называют технократами). А. И. Солженицын в 'Архипелаге ГУЛАГ' писал:
'Первое, что инженеры увидели в Октябрьском перевороте — развал. (И три года действительно был только развал.) Еще они увидели — лишение простейших свобод. (И эти свободы уже никогда не вернулись.) Как могли бы они НЕ ХОТЕТЬ демократической республики? Как могли инженеры воспринять диктатуру рабочих — этих своих подсобников в промышленности, мало квалифицированных, не охватывающих ни физических, ни экономических законов производства, — но вот занявших главные столы, чтобы руководить инженерами? Почему инженерам не считать более естественным такое построение общества, когда его возглавляют те, кто могут разумно направить его деятельность?
Дикий напор военного коммунизма мог только претить инженерам, в бессмыслице инженер участвовать не может — и вот до 1920 г. большинство их бездействует, хотя и бедствует пещерно. Начался НЭП — инженеры охотно приступили к работе: НЭП они приняли за симптом, что власть образумилась'.
Немецкий историк, исследовательница сталинского периода в СССР Сюзанна Шаттенберг в книге 'Инженеры Сталина. Жизнь между техникой и террором в 1930-е годы' (изд-во РОССПЭН, 2011) по поводу настроений в инженерной прослойке начала 1920-х констатировала:
'Во многом их взгляды совпадали с большевистскими. Ввиду печального опыта, приобретенного в царской России, где не наблюдалось ни содействия техническому развитию, ни его координации, инженеры также выступали за централизованное планирование экономики. Благодаря сильным позициям, положительному отношению советского правительства и надежде, что теперь им действительно удастся формировать экономику по собственному усмотрению, инженеры в 1920-е гг. привели технократическое движение в Советском Союзе к новому расцвету. (:)
: по данным неофициального опроса, проведенного в Москве в 1922 г. среди 230 инженеров, 12 опрошенных относились к большевикам враждебно, 28 симпатизировали им, а 110 были сменовеховцами, т. е. призывали забыть предубеждения и вместе с большевиками восстанавливать страну'.
В конце 1920-х отношения между властью и 'спецами' обострились. Во-первых, власть постепенно начала сворачивать НЭП: терпеть засилье 'образованщины' старорежимной закваски во главе промышленности и несговорчивых кулаков в сельском хозяйстве было невозможно. По словам А. И. Солженицына, 'инженерство не только рассматривается как социально-подозрительная прослойка, не имеющая даже права учить своих детей; инженерство не только оплачивается неизмеримо ниже своего вклада в производство; но спрашивая с него успех производства и дисциплину на нём — лишили его прав эту дисциплину поддерживать. Теперь любой рабочий может не только не выполнить распоряжения инженера, но — безнаказанно его оскорбить и даже ударить — и как представитель правящего класса рабочий при этом ВСЕГДА ПРАВ'. Откровенный провал первой пятилетки (1928-1932) надо было на кого-то списывать, и тут очень удачно подвернулась техническая интеллигенция, которую все равно давно пора было прижать.
Во-вторых, сами 'спецы' со своей стороны начали наглеть. Сюзанна Шаттенберг пишет: ':в мае 1927 г. инженер П. К. Энгельмейер основал внутри ВАИ (Всесоюзной ассоциации инженеров — Ю.Р.) 'Кружок по общим вопросам технологии', заявил о развитии идеологического фундамента для технократии и восславил технократию в качестве универсального средства для решения всех общественных, промышленных и культурных проблем. У партийного руководства не могло не вызвать опасений намерение Энгельмейера воплотить на практике технократические идеи, до сих пор в основном не выходившие за рамки теории. (:)
Это было равнозначно вызову, брошенному правительству: как существующие профсоюзы, так и господствующая идеология марксизма-ленинизма объявлялись непригодными. Энгельмейер ставил технологию в центр всего общественного развития и претендовал тем самым на место, уже зарезервированное партией для коммунизма. Партийные руководители, группировавшиеся вокруг Сталина, отнеслись к технократическому движению серьезно и восприняли его как угрозу'.
Историю гонений на инженеров (а, возможно, и начало эпохи 'большого террора' вообще) принято отсчитывать от 'Шахтинского дела' (1928). Оно подробно описано во всех деталях, потому здесь нет смысла останавливаться на этой истории, как и на еще более знаменитом 'деле Промпартии' (1930) (кстати, последнему посвящен недавний фильм режиссёра Сергея Лозницы 'Процесс', 2018 год). Выделим для примера только показательную судьбу Сергея Дмитриевича Шейна (1880-1930?), видного деятеля технократического движения: Шейн, как и некоторые другие инженеры и научные работники, был даже 'общественным обвинителем' на 'Шахтинском процессе', что ему не помогло — в 1930 году его приговорили к смертной казни, как члена 'Промпартии'.
Группа инженеров, к которой принадлежал Шейн, по видимости, свято верила во все эти 'вредительства' и общественным обвинителем он выступал, по всей вероятности, искренне. Сюзанна Шаттенберг пишет по этому поводу: 'Постоянные сообщения о 'вредительской деятельности', нескончаемая череда больших и малых процессов против работников науки и техники способствовали тому, что инженеры сами верили в саботаж'. Среди 'простого народа' это тем более не подвергалось сомнению. А. И. Солженицын так раскрывает причины этой психологической аномалии: ':удивительно, что лже-вредители, понимая, что сами они никакие не вредители, высказывали, что военных и священников т р я с у т правильно. Военные, зная про себя, что они не служили иностранным разведкам и не разрушали Красной армии, охотно верили, что инженеры — вредители, а священники достойны уничтожения. Советский человек, сидя в тюрьме, рассуждал так: я-то лично невиновен, но с ними, с врагами годятся всякие методы. Урок следствия и урок камеры не просветляли таких людей, они и осуждённые всё сохраняли ослепление ВОЛИ: веру во всеобщие заговоры, отравления, вредительства, шпионаж'.
Вот в такой обстановке одновременно с 'делом Промпартии' на рубеже 1930-х раскручивались другие 'инженерные' процессы. Википедия насчитывает их несколько десятков, и далеко не все попали в прессу того времени и стали известными, скорее всего, их было намного больше. Правда, и лютовали 'органы' в этот раз недолго: расстреляно было совсем немного, а в середине 1931-го эта кампания по указке сверху внезапно была остановлена (о чем далее).
Раскрутка
Начало 'Следственного дела ?2341 о контр-революционной, вредительско-диверсионной организации на заводе ? 3 им. Мих. Воробьева треста 'Техмашстрой'' (арх. ? 18527) датировано 14 ноября 1930. То есть раскручивать его начали практически одновременно с итоговым судебным заседанием по делу 'Промпартии' (25 ноября - 7 декабря 1930). Арест ключевого фигуранта, главного инженера завода Бориса Вассиановича Турчановича, был произведен 14 ноября. В течение последующих недель Турчанович, очевидно, назвал фамилии своих 'подельников', потому что 21 ноября был арестован еще зам. зав. производственным отделом Горгоний Ермилович Португальцев, а еще трое, также проживавшие в Н. Новгороде (Александр Веславович. Грубант, Дмитрий Николаевич Засухин, Николай Прокофьевич Носов), были арестованы одновременно 6 декабря.
Обратите внимание на редкие, и даже как-то карикатурно звучащие по нынешним временам имена и отчества некоторых обвиняемых: например, Горгоний — явно от ужасной горгоны-медузы с ее сестрами, и трудно представить современных родителей, решившихся дать своему сыну подобное имя. Все эти Вассиановичи, Веславовичи и Португальцевы — наследие в основном реформ Александра II, когда массово приходилось искать бывшим крепостным оригинальные имена вместо прозвищ и фамилии, до этого официально вообще отсутствовавшие.
С дедом было сложнее, так как он с апреля 1930 уже находился в Москве. В 'Списке жертв политических репрессий' его арест ошибочно датирован также шестым декабря (в списке вообще много опечаток), но документы из дела показывают, что постановление об аресте выписано 14 декабря, ордер на арест/обыск выдан 16.12.30, в Бутырскую тюрьму он поступил только 17.12.30 (очевидно, заявились по привычке тех времен ночью), а постановление 'об избрании меры пресечения' датировано почему-то только 19 декабря. Из шести обвиняемых по делу он был арестован, таким образом, последним. Как написано в постановлении об аресте (здесь и далее в цитатах сохранены орфография и синтаксис оригинала): 'уполномоченный Оперативного отдела ОГПУ Богданов, рассмотрев шифротелеграмму ?1451 Н.Новгородской опергруппы ОГПУ с просьбой об аресте', нашел 'согласно установочным данным' инженера завода 'Электросвет' Ревича А. О. по адресу в Лосиноостровске, и постановил 'выписать ордер на производство обыска и ареста', а также 'со всем материалом, обнаруженным при аресте (...) направить спецконвоем в распоряжение Н.-Новгородской опергруппы ОГПУ'.
Однако же все следствие по деду велось в Москве, в Бутырке. Я уже писал, что в 1937 году семья переедет на Палиху 2а — прямо напротив Бутырской тюрьмы, по диагонали через перекресток. Замаскировавшее тюремный замок времен еще Екатерины II восьмиэтажное здание желтого кирпича (с универмагом 'Молодость' на первом этаже) было выстроено уже после смерти деда, около 1961 года, и он до конца жизни был вынужден любоваться на знакомое сооружение, как назидательное напоминание о том, что с советской властью шутки плохи. Неудивительно, что в семье на упоминание обо всей этой истории был наложен запрет.
Допросные листы подписаны П. Медведевым, уполномоченным экономического управления (ЭКУ) ГПУ без указания территориальной принадлежности. Первый подшитый протокол допроса (формального, только с анкетными данными и автобиографией) относится к 21.12.30. В 'Обвинительном заключении по делу ?2341' (арх ? 18528) от 15 января 1931 в числе содержащихся под арестом в Н. Новгороде дед не числится, хотя и фигурирует в числе обвиняемых. В Нижний его отправили только после окончания следствия: справка из Бутырки от 23 января 1931 гласит, что 'Ревич Александр Осипович [:] выбыл в распоряжение П.П. Нижегор. края' (сокр. 'П.П.' означает 'полномочное представительство'). Перед этим (10 января) он прошел медицинское освидетельствование, которое зафиксировало 'невроз сердца в легкой степени' и признало Ревича А. О. способным 'следовать этапным порядком'.
Солженицын писал в 'Гулаге', что еще во время 'Шахтинского дела' выявилась катастрофическая безграмотность следователей и прокуроров в технических вопросах, и подследственные вынуждены были сами выдумывать недостающую фактуру, придававшую показаниям и обвинениям видимость смысла. Поэтому цитировать или излагать признательные показания об 'к-рев. вредительской группе', на которые вынудили деда, нет ни желания, ни особого смысла — там два или три протокола допроса и обширное, более, чем 20-страничное, 'сочинение на свободную тему', написанное малоразборчивым дедовским почерком, издалека больше всего напоминающим арабскую вязь (почерк моего отца, как оказалось, похож на дедовский почти до неотличимости). Мучили деда, судя по всему немного — помариновали, как водится, 10 дней после ареста, а затем закончили все в течение суток: практически все три десятка страниц дела, относящиеся к показаниям, датированы одним днем 27 декабря.
Обвинительное заключение заслуживает того, чтобы процитировать его целиком в части, относящейся к деду (в качестве иллюстрации к вышеупомянутым тезисам Солженицына, и объяснений, почему я не стал нагружать этот текст бессодержательными цитатами из показаний). Согласно обвинительному заключению, Ревич Александр Осипович обвинялся в том, что состоял 'членом к-р. вредительской организации и проводил активную контр-революционную работу', а именно:
'а) Умышленно расстраивал внутризаводское планирование, что вносило дезорганизацию в производство, увеличивал простои, брак, снижал производительность труда.
б) Систематически не загружал цеха, на полную их мощность.
в) Будучи допущен к ведению мобработы, мобработу игнорировал, тормозил выполнение военных заказов и разработку плана "С" и "С-30'.
г) Принимал активное участие в проведении вредительских актов, совершаемых инж. ТУРЧАНОВИЧЕМ.
д) При снятии программы разсевов в количестве 150 шт. цеха литейный, токарный, деревообделочный не загрузил, последние вынуждены были на простои.
е) Умышленно не принимал мер к улучшению качества мельничных машин и элеваторного оборудования, машины выходили из производства с большими дефектами и при установке на мельницах тормозили работу последних, т.е. в преступлении, квалифицируемом ст. 58 п.7 УК'.
Для справки привожу текст статьи 58 и.7 УК СССР (редакция 1927 года): Подрыв государственной промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения или кредитной системы, а равно кооперации, совершённый в контрреволюционных целях путём соответствующего использования государственных учреждений и предприятий, или противодействие их нормальной деятельности, а равно использование государственных учреждений и предприятий или противодействие их деятельности, совершаемое в интересах бывших собственников или заинтересованных капиталистических организаций то есть промышленный саботаж.
Очаровательная деталь из обвинительного заключения: приписка 'Вещественных доказательств по делу нет'.
Согласно приговору заседания коллегии ОГПУ от 8 февраля 1931, Ревича Александра Осиповича 'заключить в концлагерь, сроком на ДЕСЯТЬ лет, считая срок с 06/XII-30'. Аналогичные приговоры получили остальные — Б. В. Турчанович 10 лет (в качестве замены расстрела), Д. Н. Засухин также 10 лет, остальные трое по 5 лет:
Внизу карандашная приписка о местах проживания осужденных, касающаяся, очевидно, пункта о конфискации имущества: '1, 2, 4, 5, 6 - все в Н.Новгороде; на 3-го в ЛосиноОстровск, Троицкое шоссе 88'. Но у деда конфискации не воспоследовало: об обстановке, в которой они жили, можно судить по следующему рапорту:
Почерк рапорта профессионально разборчив, так что комментарии, очевидно, не требуются.
В деле сохранилась записка, согласно которой осужденных должны были отправить в 'распоряжение Акмолинского Отделения Казахстанских лагерей ОГПУ- г. Акмолинск'. Но то ли так и не отправили, то ли вернули уже позже — где провел заключенный весну-лето 1931 так и останется неизвестным. Но уже осенью дед оказался снова в московской Бутырке: 11 октября 1931 года нач. Бутырского изолятора по заявлению 'Ревич Татьяны Антоновны' предписывается принять для 'заключенного Ревича зимние вещи'.
А следующий документ — выписка из судебного заседания коллегии ОГПУ от 28 октября 1931, которую можно привести в оригинале:
Под 'заводом им. Воровского', очевидно, подразумевался завод пищевого оборудования в г. Мелитополь, впоследствии получивший название 'Мелитопольпродмаш'. Иными словами, деда сослали почти что на малую родину, работать по специальности. Аналогичные постановления появились для всех фигурантов (Б. В. Турчановича, например, высылали в Центральный Черноземный округ для работы на каком-то 'заводе им Ленина'). Вероятно, в начале 1932 года дед действительно работал на Украине. Но на этом сюрпризы не закончились: 22 апреля 1932 на таком же бланке появилась выписка, гласящая 'Ревич Александра Осиповича от наказания освободить с прикреплением к 8-му отделу ЭКУ ГПУ'.
Что произошло в 1931 году?
Задача Сталина в кампаниях 1928-1930 года очевидна: научно-техническую оппозицию надо было напугать как можно сильнее. Одновременно с давлением на инженеров в 1929 году было предпринято давление на ученых из Академии наук (точнее, как потом выяснилось, скорее попытка давления — идея 'красной профессуры' благополучно провалилась уже к середине-концу тридцатых). Но главная цель была достигнута: наиболее упертые оппозиционеры-технократы посажены, высланы или расстреляны, ключевые посты в промышленности заняли идейно стойкие выходцы из рабочей среды (позднее получившие известность, как 'красные директора'). Это решило проблему с потенциальными конкурентами у власти, но, к сожалению, никак не решало актуальнейшей, особенно в свете объявленного курса на индустриализацию, задачи подготовки инженерных кадров. К началу 1931 года дефицит научно-инженерных кадров, по данным секретного отчета ГПУ, подготовленного для Сталина, составлял 118 тыс. человек, тогда как ВУЗы выпускали лишь около 24 тысяч.
И Сталин принимает вынужденное решение: публично объявляет о прекращении гонений на инженерные кадры. Выразилось это в формулировке, известной, как 'Шесть условий Сталина' (речь 23 июня 1931 года на совещании ВСНХ, опубликована в газете 'Правда' 5 июля 1931 года). Условие ? 5 предлагало 'изменить отношение к инженерно-техническим силам старой школы, проявлять к ним побольше внимания и заботы, смелее привлекать их к работе'. Заметим в скобках, что еще раньше, сразу после 'Шахтинского дела', были запрещены репрессии в отношении иностранных специалистов — попытка привлечь немецких инженеров тогда чуть не привела к разрыву дипломатических отношений с Германией. И в 1931 году были срочно остановлены дела, находящиеся в разработке, а уже сосланные инженеры стали возвращаться. А. И. Солженицын с ядовитой иронией писал: 'И куда испарился наш справедливый гнев? И куда отмелись все наши грозные обвинения? Проходил тут как-раз процесс вредителей в фарфоровой промышленности (и там нашкодили!) — и уже дружно все подсудимые поносили себя и во всём сознавались — и вдруг так же дружно воскликнули: невиновны!! И их освободили!'. Недаром лозунгом второй пятилетки (1933-37) стало известное 'Кадры решают все!'.
Не нужно думать, что репрессии в научно-инженерной среде прекратились вовсе. Разумеется, эпоха 'большого террора' в конце 1930-х ее не миновала (чему пример Д. Е. Андреева выше, а также многих ученых и технических специалистов, попавших под каток репрессий в те годы), просто он уже не носил характер тотальной кампанейщины против 'вредительства', а мотивы арестов и приговоров стали носить политический характер.
Окончание истории
Окончательно передумали насчет места работы деда в январе 1933: соотвествующее постановление прикрепляло его к 'Главэнерго', а выданное удостоверение предписывало явиться 'по месту жительства/ссылки'. Надо так понимать, что деда просто вернули на прежнее место работы, но пока из-под надзора не освободили.
И только летом 1933, наконец, настало полное освобождение: выписка из протокола заседания все той же Коллегии от 16 июня 1933, на которой 'слушали' очередной 'пересмотр дела ? 106814', гласила 'Ревич Александру Осиповичу разрешить свободное проживание по СССР'. Тем не менее, судимость на нем осталась висеть на всю оставшуюся жизнь, а окончательная реабилитация была произведена только в 1989 году, в общей куче дел, касающихся репрессий 1930-40 годов. Кстати, Н. П. Носова и Д. Н. Засухина впоследствии арестовывали вторично (в 1937 году), но в отношении обоих после 2-летнего пребывания в следственном изоляторе дела были прекращены и они вторично вышли на свободу.
Отметим, что в документах дела нет никаких национальных аллюзий — то, что дед по национальности еврей, указывается каждый раз при перечислении анкетных данных, но нет ни следа попыток придать делу национальный оттенок. Это общая черта всех политических дел того времени — евреев назначат 'космополитами' только в конце 1940 х, когда других видимых 'врагов народа' просто не останется, а тема 'рабочего интернационала' окажется похороненной окончательно под грузом сталинских имперских амбиций. В начале 1930-х лозунги интернационализма еще вовсю развевались на знамени большевиков, и обвинения с национальным оттенком выглядели бы неадекватно.
И еще одна деталь: я могу поклясться, что никто из младших членов семьи ничего об этой истории не знал — ни отец, которому было тогда 2 года, ни еще не родившийся мой приемный дядька; и уже тем более ни мать. От смерти деда в 1958 году до ельцинских времен прошло 40 дет и за это время уж что-нибудь бы да просочилось (по крайней мере мать, ненавидевшая сталинизм, точно бы молчать об этом не стала). Но бабка, воспитанная временами сталинских репрессий, так и умерла в 1986 году, ни словом не обмолвившись об этом эпизоде, и в семье даже о факте реабилитации 1989 года ничего не знали. А ведь, хотя интернета еще не было, списки реабилитированных были вполне общедоступны — никому просто в голову не пришло поинтересоваться.